Петербург
окрашен для меня с некоторых пор в зеленоватый цвет, мерцающий и мигающий, цвет
ужасный, фосфорический. И на домах, и на лицах, и в душах дрожит зеленоватый огонек,
ехидный и подхихикивающий. Мигнет огонек — и не Петр Петрович перед тобой, а
липкий гад; взметнется огонек — и ты сам хуже гада; и по улицам не люди ходят:
заглянешь под шляпку — змеиная голова; всмотришься в старушку — жаба сидит и животом
движет. А молодые люди каждый с мечтой особенной: инженер обязательно хочет гавайскую
музыку услышать, студент — поэффектнее повеситься, школьник — ребенком
обзавестись, чтоб силу мужскую доказать. Зайдешь в магазин — бывший генерал за
прилавком стоит и заученно улыбается; войдешь в музей — водитель знает, что
лжет, и лгать продолжает. Не люблю я Петербурга, кончилась мечта моя.
— Зачем вы приехали сюда! — Помолчав, неизвестный поэт посмотрел в окно. — Здесь смерть. Зачем бросили берег, где печатались, где вас жена уважала, так как у вас были деньги? Где вы писали то, что вы называете футуристическими стихами. Здесь вы не напишете ни одной строчки. — Но ваши стихи? — ответил Сентябрь. — Мои стихи, — неизвестный поэт задумался, — может быть, совсем не стихи. Может быть, они оттого так действуют. Для меня они иносказание, нуждающийся в интерпретации специальный материал. — Я не все понимаю, что вы говорите, — заходил Сентябрь по комнате. — Я кончил только четырехклассное городское училище, затем я сошел с ума. По выходе из больницы стал писать символистические стихи, ничего не зная о символизме. Когда, затем, мне случайно попались рассказы По, я был потрясен. Мне казалось, что это я написал эту книгу; я только недавно стал футуристом. Он остановился, приподнял край одеяла, вытащил из-под кровати деревянный ящик, открыл его, достал рукопись, прочел:
Весь мир пошел дрожащими кругами, И в нем горел зеленоватый свет. Скалу, корабль, и девушку над морем Увидел я, из дома выходя.
По Пряжке, медленно, за парой пара ходит, И рожи липкие. И липкие цветы. С моей души ресниц своих не сводят Высокие глаза твоей души.
«Удивительную интеллигентность, — думал неизвестный поэт, пока Сентябрь читал, — вызывает душевное расстройство». Он посмотрел в глаза Сентябрю: — Жаль, что он не может овладеть своим безумием. — Я написал это стихотворение, — снова заходил Сентябрь по комнате, — еще до выхода из лечебницы. Я его тогда понимал, но теперь совсем не понимаю. Для меня это, сейчас, набор слов. (Глава IX. ПОЭТ СЕНТЯБРЬ И НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ.)
— Не понимаете вы в моих стихах ничего, и никто ничего не понимает! — усмехнулся неизвестный поэт. — Что ж, вы нечто заумное? — удивился Асфоделиев. — Заумье бывает разное, — ответил неизвестный поэт. — Я поведу вас как-нибудь к настоящим заумникам. Вы увидете, как они из-под колпачков слов новый смысл вытягивают. — Это не те ли зеленые юноши в парчовых колпачках с кисточками, носящие странные фамилии? — удивился Асфоделиев. — Поэзия — это особое занятие, — ответил неизвестный поэт. — Страшное зрелище и опасное, возьмешь несколько слов, необыкновенно сопоставишь и начнешь над ними ночь сидеть, другую, третью, все над сопоставленными словами думаешь. И замечаешь: протягивается рука смысла из-под одного слова и пожимает руку, появившуюся из-под другого слова, и третье слово руку подает, и поглощает тебя совершенно новый мир, раскрывающийся за словами. (Глава XVII. ПУТЕШЕСТВИЕ С АСФОДЕЛИЕВЫМ.)
Персонажи "Козлиной песни" К. Вагинова почти все "Петровичи" - и Костя Ротиков, и Муся Далматова, и поэт Сентябрь, и поэт Заэфратский, - то ли дети случайного Петра Петровича, выхваченного коварным огоньком в третьей фразе романа, то ли последние птенцы, выпавшие из гнезда Петрова в Ленинград 20-х годов. И Миша Котиков тоже поначалу был Петровичем, пока не посвятил всего себя изучению жизни покойного Александра Петровича Заэфратского: тогда его стали именовать Александровичем.
